Начало здесь. Предыдущее здесь.

Дистанция общения

Обращаться к собеседнику на «ты» или на «вы» — вопрос не этикета или культуры. Это вопрос дистанции.

Горбачев, как известно, обращался к Ельцину на «ты», Ельцин говорил Горбачеву «вы» — почти Андрей Болконский и Пьер Безухов. На «ты» Горбачев обращался и ко многим другим своим коллегам по политбюро, включая тех, кто много старше его по возрасту.

Правда, когда мы говорим об этом «ты», мы должны учитывать, что это специфическое партийное «ты», предполагающее, как правило, обращение по имени-отчеству; это «ты», сближающее и объединяющее членов партии-ордена.

Ельцин к сподвижникам обращается, насколько известно, на «вы»; быть на «вы» со всеми, с кем пересекается президент, — это, похоже, принцип. Это «вы» также не стоит рассматривать в терминах хорошего/плохого воспитания. Скорее это способ зафиксировать и акцентировать дистанцию.

С Клинтоном и Шираком Ельцин на «ты»: «Я благодарен тебе, Жак, за то, что…» Или: «Мы с Жаком и Гельмутом Колем договорились…» С некоторых пор наш президент на «ты» и с канадским премьером Кретьеном.

Очевидно, только главы государств могут рассматриваться как фигуры, равные президенту России, что и фиксируется в процессе общения.

Черномырдин говорит «ты» легко и свободно и людям самым разным, у него нет здесь проблем. Как человек, не склонный к рефлексии, он, вероятно, не задумывается над тем, как формула его общения кем-то где-то будет воспринята. Вот, скажем, премьер и московский мэр выходят со стадиона в Лужниках. Молоденькая корреспондентка интересуется: дескать, собирается ли федеральное правительство помочь закончить реконструкцию стадиона? «Ты злее вопроса не могла придумать?» — реагирует премьер (это, собственно, лишь вариация известного: «Ты меня здесь не провоцируй, Евгений»).

Стиль общения остается прежним, номенклатурным; однако это уже не то партийное «ты» о котором было сказано выше, это другое «ты», и это «ты» не предполагает аналогичного обращения со стороны собеседника.

Существует и более простой, проверенный веками способ одностороннего сокращения дистанции. Поскольку ненормативная лексика, с одной стороны, составляет неотъемлемую часть живого русского языка, а с другой, она полностью адаптированна партийно-хозяйственным стилем общения, Черномырдин (здесь мы можем опереться на его собственное признание) порой прибегал и к ненормативным выражениям (деликатности ради употребим глагол в прошедшем времени — последнее достоверное свидетельство использования премьером непечатной лексики относится к октябрю 1993 г.). Что естественно для советского начальника цеха, директора завода и для всей партийно-советской элиты в целом.

Премьер также использует один весьма распространенный способ удлинения дистанции между собой и слушателем — он часто говорит о себе в третьем лице, как Сталин или Горбачев. Например, о переговорах с чеченцами: «…И если понадобится Черномырдин — он тоже будет участвовать…» Или: «Не первый случай, когда все ведут под Черномырдина. Не найдут и могут найти!» (Впрочем, сегодня говорят о себе в третьем лице многие далеко не первостепенные политические фигуранты, например, губернатор Петербурга Яковлев.)

Фигура говорящего как бы раздваивается: есть некто (фамилия которого как будто Черномырдин) — он здесь, рядом, он доступен, контактен, его можно потрогать рукой — и есть Некто, носящий ту же фамилию, которого говорящий полагает стоящим неизмеримо выше себя и внимающей ему публики. В процессе говорения о себе говорящий ощущает столь жгучее, неимоверное уважение окружающих, что уже не может сказать о себе «я» — он произносит свое имя голосом массы, от имени массы.

Но премьер, заметим, никогда не говорит о себе в третьем лице, называя свою должность, подобно Ельцину. («президент эту проблему решил», «президент не позволит»). Эту прерогативу он оставляет президенту.

Устойчивость традиционалиста

Премьер играет на баяне. Я не большой знаток этого рода музицирования, но у меня сложилось впечатление, что Черномырдин на баяне играет примерно так, как Ельцин — в теннис и Лужков — в футбол. То есть, вероятно, любит, но… Хотя, хорошо он играет или так себе — не столько важно.

С огромным удовольствием садится премьер за руль автомобиля. И опять-таки не столь важно, что сегодня это классный зарубежный автомобиль — важнее помнить, что управление и, как следствие, распоряжение машиной (неважно, газик это, грузовик или даже трактор) всегда было на селе признаком значительности и самостоятельности мужчины, «мужика»; человек-за-рулем мог в любой момент и дров подвезти, и в город подскочить, и за водкой сгонять…

Однако баян и тяга к рулю — черты для традиционалиста хотя и знаковые, но, так сказать, не родовые. Здесь важна не столько приверженность к баяну или балалайке или игре в городки, сколько оценка этой своей приверженности: не ощущает ли сам баянист-балалаечник-городошник это как некое проявление несовременности и, если хотите, неевропейскости? Нет ли у него своего рода «комплекса балалаечника»? Один из многолетних сподвижников Ельцина Виктор Илюшин вообще закончил музыкальную школу по классу баяна, но видели его во внерабочее время в основном с теннисной ракеткой в руке, и он старался, чтобы его воспринимали в этой ипостаси. Или в крайнем случае декламирующим Пастернака…Черномырдин же хочет, чтобы его видели с баяном — у себя ли в Барвихе или при посещении простой рабочей, неизвестной ему ранее семьи, и это о многом говорит.

Есть и иная, куда более фундаментальная особенность традиционалистского склада жизни и соответствующего типа сознания, акцентируемая в качестве нормы еще с времен «Домостроя». Эта черта — закрытость, стремление скрыть от внешнего мира ту часть своей жизнь, которая может быть скрыта и закрыта.

Ельцин признался как-то, что помимо тенниса, который давал ему эмоциональную разрядку, раскованность, свободу, ему необходимо было еще и ощущение закрытой двери. Очевидно, сопоставляя, сколь избыточно много публика знает сегодня о частной жизни президента и сколь мало посвящена она в подробности внеслужебной жизни премьера, мы можем констатировать, что последний гораздо тщательнее закрывает за собой дверь, не оставляя даже небольшой щелочки. Мы не знаем, дают ли пришедшему с работы премьеру холодную котлету и рискует ли он порвать брюки, зацепившись на точащий из стула кончик гвоздя. Не знаем и, думаю, никогда не узнаем.

Другая знаковая черта человека традиционалистского склада — уважение к делу. К деланью дела как к таковому, к процессу. «Явлинский? А что он сделал?» Это говорит человек, который знает, что он — сделал, правда, возможно, не вполне сознает еще, что он сделал. Черномырдин — делатель дела. Не случайно его политический идеал — Петр I, который «ничего не боялся и ничем не гнушался» (не гнушался не в смысле подлости, а — не боялся никакой работы).

Премьер не возражает, если его будут воспринимать как человека, который, пока всякие другие прочие занимаются говорением и политиканством, продолжает работать, работать и работать.

Занятно, но Черномырдин почти никогда не говорит: мы обязуемся (должны) к такому-то сроку сделать: первое — то-то, второе — то-то, третье — то-то и то-то. Он говорит: надо не болтать, а работать, дело делать. Осторожно и осмотрительно. И только если президент говорит: вы, Виктор Степанович, должны, да еще, не дай Бог, к такому-то сроку, к первому, положим, января, расплатиться с бюджетниками, то Черномырдин кивает.

Бесспорные выгоды суждений типа «дело делать» оценены коллегами премьера. Вот уже даже Элла Памфилова говорит: «Сегодня нельзя отлынивать… Нам надо засучить рукава и пахать до седьмого пота» (ответ на вопрос, войдет ли она в правительство, если пригласят).

Наконец, Черномырдин как человек, сформировавшийся в традиционном мире и сохранивший верность устоям традиционализма, не испытывает притяжения богемы, звезд спорта и эстрады, не ввинчивается в среду людей культуры. Ну, если надо вручить орден Кобзону, — придет, вручит. Ну, футбол, важнейший, решающий матч из ложи посмотрит. Но, наверное, за девять отыгранных матчболов орден не даст, хотя спасибо скажет.

Вообще, психологическая устойчивость Черномырдина — это, видимо, не только характер, но и следствие приверженности к традиционной культуре и традиционным ценностям. Баян успокаивает, а битвы на теннисном корте только будоражат нервную систему.

Черномырдин не играет в теннис, не купается в проруби, не дефилирует мимо почетного караула в белых штанах, не ходит, насколько известно, в баню в компании политических сподвижников и единомышленников, не падает с моста, не попадает в авиа– или автокатастрофы, не бросает, подобно Стеньке Разину, своих помощников за борт….

Не склонен он и к мелким аферам (мелким по размаху, а не по суммам), связанным с предоплатой экономических трактатов.

Как могло случиться, что в годы чудовищной ломки на самом верху сумел сохраниться человек столь традиционного менталитета? Думаю, что возможность сохранить традицонную систему ценностей и поведения и очень-очень медленно эволюционировать, причем, не в главных, жизнеустроительных, определяющих, а во второстепенных, политико-идеологических компонентах, была обусловлена не в последнюю очередь медленностью и плавностью восхождения Черномырдина по ступенькам бюрократической лестницы. Он, кажется, не пропустил ни одной ступеньки, а некоторые осваивал дважды — в ипостаси партийной и (на том же примерно уровне) хозяйственной. Так что президентская характеристика Черномырдина как опытного человека, который «жизнь большую прожил, побывал везде, и сверху и снизу, и снизу и сверху», вполне адекватна. В этом «побывал везде» глубокое отличие премьера от людей, врывавшихся в политику, прыгая через ступеньки, как это было с Хасбулатовым, Руцким, Гайдаром, Бурбулисом, Скоковым, Станкевичем и многими другими видными фигурами рубежа 80—90-х. Ментальная структура и этические принципы не успевали адаптироваться к новому статусу и возможностям, и люди, не выдержав испытания известностью и властью, менялись, как говорится, на глазах, причем часто не в лучшую сторону. Именно отсюда, а не из неприязни к политикам новой формации, «демократам» проистекает, видимо, предубеждение премьера против «завлабов-выскочек».

Конечно, у Черномырдина есть свои политические взгляды. Но все же структуры его сознания традиционны и существуют в значительной степени независимо от политических и идеологических воззрений. Очевидно, традиционализм Черномырдина порождает и определенное равнодушие к современным политическим технологиям, к микротехнологиям во всяком случае.

Создается впечатление, что в глубине души Виктор Степанович не верит в необходимость всех этих новомодных имиджмейкерских штучек. Неужели от того, как он причесан и одет, как и какими словами он выразил некую мысль, что-то по большому счету зависит в реальной политике? Толку от имиджмейкеров (как показали, в частности, декабрьские выборы 1995 г.) мало, а хлопот и беспокойства много. Весь его опыт — от начальника цеха до министра и премьер-министра — подсказывает ему, что в тексте, так сказать, важна не форма, а содержание. Наконец, опыт (свой и чужой) подсказывает премьеру, что техника аппаратной/коридорной/ кабинетной борьбы гораздо важнее, чем техника ораторская.

Черномырдин — публичный политик, но он публичный политик волею обстоятельств и ТВ, а не по призванию или по убеждению. К тому же у него нет необходимости ежеминутно, ежесекундно думать о том, чтобы понравится, о впечатлении, производимом на избирателя, о политических очках и тому подобной чуши — вечный крест публичного политика. Как политическая фигура он от «публики» — публики, голосующей на выборах — почти никогда не зависел, исключая короткий период накануне парламентских выборов 1995 г. Единственный реальный выборщик для него, выборщик, который, в сущности (наряду с президентом) и гарантирует его долгожительство, — Дума, утверждающая премьера. А здесь, и он это прекрасно понимает, действия и мотивы людей, нажимающих на кнопки, очень мало зависят от его красноречия или косноязычия; сознание этого придает ему уверенность, и пожалуй, Черномырдин на думской трибуне выглядит так убедительно, как ни на какой другой.

А как же иначе, если едва ли не каждый «левый» депутат, вышедший из советской обкомовской или околообкомовской среды, хотел бы быть Черномырдиным; премьер являет им своего рода воплощение номенклатурной мечты, предел вожделений прежних людей в новые времена.

Очевидно, и проскальзывающая порой неприязнь премьера к прессе связана не с политическими предрассудками (СМИ — обслуга демократов и Запада), а с осмотрительностью и недоверчивостью традиционалиста, не приемлющего торопливости, голословности, суетливости и хамоватости, имеющих быть в наших СМИ в избытке. «Это в газетах написали? — с крайне подозрительной интонацией вопрошает премьер, когда в США на пресс-конференции его спрашивают, как следует понимать некое высказывание министра обороны Родионова. — Значит он этого не говорил…»

Черномырдин не вкрапляет в свои речи панегирики СМИ, что считает необходимым время от времени проделывать президент, и не смотрит на каждого журналиста как на потенциального врага, подкупленного американскими, сионистскими или чеченскими империалистами/бандитами, подобно Жириновскому или Лукашенко. Вероятно, Черномырдин мог бы делать и побольше, чтобы заслужить журналистские симпатии, — но не считает нужным. Быть может, пока не считает.

Но некоторые движения в сторону того, что принято делать, — налицо. Внимание к политическим микротехнологиям проявилось, в частности, в изменении роли и значения пресс-секретаря премьер-министра — эту роль ныне выполняет г-на Шабдурасулов.

Пресс-секретарь — это специальный человек, призванный сообщать нам, что премьер (президент) здоров, работает с документами, живет на одну зарплату, не имеет акций и сегодня (вчера, завтра, всегда) в шесть утра уже обзванивал губернаторов…

Иными словами, при помощи фигуры пресс-секретаря осуществляется отчуждение непопулярных и потенциально подозрительных электорату утверждений от личности политика.

Кроме того пресс-секретарь упрощает задачу политика, замещая необходимое ранее непосредственное про-явление эмоций (возмущение, удивление, сочувствие, скорбь и т. д.) информацией об этих проявлениях: «Премьер возмущен…» Ведь эмоция выказанная может восприниматься фальшиво, тем более в эпоху ТВ — экран в этом смысле беспощаден, сыграть перед камерой некие чувства или состояния, не допустив фальшивой ноты, порой не удается даже таким ярким актерам, как Никита Михалков. А информация — неуязвима. Эмоция отличается от текста пресс-секретаря так же, как соболезнование отличается от телеграммы соболезнования.

Все выгоды использования человека-функции (пресс-секретарь) Виктор Степанович в полной мере осознал, видимо, не столь давно — и с тех пор мы видим на телеэкране черномырдинского «споуксмена» г-на Шабдурасулова столь же часто, как любого из российских политиков высшего эшелона, порой и чаще.

Человек без комплексов

Не следует думать, что премьер воспринимает свою, скажем так, некрасноречивость как некий комплекс и поэтому не рвется к микрофону, а иногда и замыкается, когда кто-то с микрофоном к руке подступает к нему очень уж не вовремя. («Каким будет правительство?» — «Хорошим». — «А поподробнее?» — «Еще лучше…» Как говорится, все гениальное просто…)

Если Черномырдин и старается быть кратким, то не потому, что ощущает некоторую свою несостоятельность в деле общения с народом и телекамерами, и не потому, что опасается сказать лишнее, — премьеру, напротив, свойственно ощущение собственной полноценности; кто знает, может быть, свои возможности как оратора он оценивает совсем не так, как мы, видящие его со стороны… Просто у него нет особых причин быть словоохотливым.

Словоохотливость политика связана обычно с весьма прозаическими причинами, а порой и с некими комплексами.

Либо политик преподносит себя, агитирует, обламывает косный, равнодушный электорат. И боится, что не сумеет, не успеет, не уговорит. С этой ситуацией, как уже было сказано выше, Черномырдину сталкиваться почти не приходилось.

Либо политик озвучивает некие планы-прожекты — то, что премьер делать не любит и чего он старается всячески избегать (в отличие от своих более молодых и более старшего — по возрасту и по должности — коллег).

Либо политик страдает идеологической зацикленностью, и жаждет поделиться идеей, Большой Идеей: перестройка, новое мышление, европейский дом, рынок, демократия, новая идеология.

Либо политик рефлексирует и старается публично оправдаться (амплуа Гайдара образца второй половины 90-х), что Черномырдину никогда не было свойственно, поскольку ему не свойственно «интеллигентское» ощущение чувства вины — в конце концов, потребность оправдаться является лишь заключительным этапом некоего скрытого от глаз процесса рефлексии.

Либо, наконец, политик страдает патологической словоохотливостью.

Совсем тяжелый случай — сочетание всех этих «либо» — вспомним хотя бы Жириновского.

Черномырдин не планирует (регламентационные утопии типа расписанного по часам и минутам графика строительных работ, 500 дней и 38 снайперов, проскакивающие в сознании нашего президента, — не в его духе). Он не оправдывается. Он даже удивляется, когда ему высказывают недовольство (я уже вспоминал однажды на страницах «НГ» некий эпизод в Елабуге, когда премьера спросили, будут ли кадровые изменения в правительстве, а он возмутился — откуда, мол, такая кровожадность?)

Он человек без комплексов и без склонности к рефлексии. Конечно, едва ли не о любом из наших политиков первого ряда можно сказать, что он — не Гамлет, но о Черномырдине — особенно. Черномырдин политик скорее «толстокожий», чем рефлексирующий; причиной тому как традиционные корни и «школа жизни», так и многолетнее пребывание в жесткой партийно-советской иерархии, где для рефлексии места нет.

Незакомплексованность дает Черномырдину некоторую свободу. Он уже не покорный клиент СМИ, как некоторые его коллеги и оппоненты. Там, где иные увидели бы случай высказаться, создать «информационный повод» для ТВ, — премьер воздержится.

Черномырдин не позволяет себе публичных проявлений политического торжества; столь же последовательно Черномырдин избегает любого рода публичной самокритики; напускное раскаяние или притворное самоуничижение – это не его жанр. («Да, гонорар высокий… Это правда…» — подобного от премьера не услышишь). Так что политические оппоненты, печатающие книги о достижениях правительства с девственно чистыми страницами, достающие Черномырдина стишками типа «Наш дом — «Газпром»» и призывающие его добровольно уйти, признав собственную профессиональную и политическую несостоятельность, могут повторять свои заклинания до бесконечности. Премьер наш не впечатлителен. Не тонок. Не раним. Тут все, как в старом анекдоте: «Как ваше здоровье?» — «Не дождетесь!»

Черномырдин — знаковая фигура, олицетворение эпохи номенклатурного капитализма, плоть от плоти того слоя партийной элиты, которая позволила демонтировать прежнюю политическую структуру, конвертировав власть в собственность, но отнюдь не уйдя от/из этой власти, ибо нельзя защитить и удержать собственность, отринув рычаги власти. Очевидно, взгляды Черномырдина-премьера сильно отличаются от взглядов Черномырдина — советского министра и члена ЦК КПСС. («Два немца придумали призрак коммунизма и сбагрили его на Восток», — сказал премьер в одной американской аудитории, имея в виду Маркса и Энгельса). Но социокультурный тип, архетипические матрицы сознания, наконец, привычки не изменились столь радикально, да измениться и не могли. Разве что Черномырдин садится сегодня за руль не трехтонного самосвала, а «Вольво» или «Мерседеса». Черномырдин — неизменная фигура в мутирующем, переходном мире, воплощение традиции в ситуации всеобщей ломки и раздрая, политических и моральных взлетов и падений, устойчивый и надежный, как стальная нитка газопровода, хотя и не столь прямолинейный, принадлежавший всю жизнь к одной партии — партии-у-власти… Он развлекает нас немыслимыми комбинациями слов и выступает со(автором) столь же неразборчивых исторических пассажей, над смыслом которых еще долго будут ломать голову историки, аналитики и, возможно, потомки.

Все написанное выше — не оценка деятельности Черномырдина в качестве премьера, это лишь словесный портрет, описание, нарратив. Оценки появятся тогда, когда придет время отвечать на вопрос: «Черномырдин? А что он сделал?..»

31.01.98